ПАУЛЬ ЦЕЛАН: МИССИЯ И ФАТУМ

Никто не помнил ни строки…

О классике европейской поэзии, рожденном в Черновцах, мы, жившие в этом городе в советскую эпоху, не знали почти ничего. Стихи «короля поэтов» на немецком впервые мне процитировал один черновицкий самодеятельный актер – талантливый и непризнанный, рано ушедший из жизни. Мне уже исполнилось 25, я получил филологическое образование, знал, как полагалось, наизусть уйму всего из Пастернака, Мандельштама, Бродского. А о Целане - слышал впервые. Открыв том «Европейская поэзия ХХ века» в известной, роскошно изданной, советской книжной серии «Всемирная литература», обнаружил в разделе «Австрия» довольно много стихов Целана, включая знаменитую «Фугу смерти». Но, о месте его рождения - ни слова. А ведь поэт ходил теми же улицами, парками, университетскими коридорами, что и мы.

По этим улочкам тогда Целан блуждал,
Вдыхал туман и выдыхал стихи,
И пел булыжник как органная педаль –
Целан, Целан, никто не помнит ни строки…

- писал в глухие застойные 80-е Сергей Григорович, даровитый черновицкий самородок, работавший грузчиком на пивзаводе. Впрочем, и Целан успел на заре советской эпохи в Черновцах поработать кочегаром и санитаром в психбольнице.

«Никто не помнил ни строки» вплоть до открытия Целана Украине и Черновцам, осуществленного в начале 90-х подвижническими усилиями Семена Цидельковского – поэта, продюсера и знаменитого культуртрегера.
«Именно Цидельковский вернул украинской духовности великого Поэта, а Черновцам – великого гражданина Пауля Целана, - писала «Литературная Украина» в статье к юбилею Цидельковского, - инициировав и спонсировав первое издание его произведений на украинском языке»...

Знакомство с жизнью и творчеством Целана приводит к трем неизбежным выводам. Первый – эксклюзивное поэтическое явление ХХ века по имени Пауль Целан могло возникнуть только в Черновцах – на стыке языков, традиций, культур. Второй – такой уникальный и специфический талант во второй половине века мог проявиться и раскрыться только на Западе – в условиях полной творческой свободы. И третий – печальное сочетание первой и второй истины явилось одной из причин парижской трагедии на мосту Мирабо.


Лишь за каштанами – огромный мир…

Результатом Первой мировой, точнее – эфемерного Версальского мира, определившего Европе в 1918 году непрочный межвоенный статус-кво, стало присоединение к королевской Румынии блистательного детища австрийских Габсбургов – «маленькой Вены» над Прутом. Так называли Черновцы те, кому довелось побывать в этом необычно элегантном городке на Буковине. Через два года, в 1920-м, у небогатого коммерсанта Лео Анчеля и его жены Фрици, урождённой Фридерике Шрагер, родился сын Пауль.
Семья была еврейской по происхождению и рафинировано-немецкой по языку и культуре. Нормальная, чтобы не сказать, типичная черновицкая семья. Ибо, по словам писателя и историка Израэля Хальфена, в те времена «…официально Черновицы стали провинциальным румынским городом, но в действительности их следовало считать еврейским городом с немецким языком». Специфический еврейско-немецкий город посреди украинско-румынской Буковины, «корабль удовольствий, дрейфующий между Западом и Востоком», эксклюзивная языковая и культурная полифония – атмосфера, во многом предопределившая нынешнюю модель европейского мультикультурализма. Целан, знавший 8 языков, писавший на немецком, переводивший литераторов румынских, французских, а также Блока, Есенина, Мандельштама, был плоть от плоти старых Черновиц, на улицах которых свободно звучали немецкий, польский, украинский, румынский, идиш, венгерский языки. Сосед должен был понимать язык соседа – естественная для Черновиц толерантность обязывала.
Жила семья на улице Василькогассе, названной так в честь барона Мыколы Василько, австрийского политика украинского происхождения. Сегодня, это улица Саксаганского – тихая улочка в старом центре, утопающая в зелени и в цветах. Дом Анчелей сохранился в первозданном виде, как и все в Черновцах – в этом (и, увы, только в этом) смысле городу повезло.
В те годы Василькогассе была засажена каштанами - реминисценции, связанные с этим идиллическим островком детства, Целан выразил позже в стихотворении «По ту сторону» - Erst jenseits der Kastanien ist die Welt («Лишь за каштанами - огромный мир…»).
Детство и, правда, протекало вполне счастливо. Добрый, романтичный отец, Лео Анчель, либеральный интеллигент и сионист, мечтающий переехать в Палестину, ласковая мать Фрици, которая более всего на свете обожала немецкую литературу.
Такой, помнится, была моя бабушка Фанни – очки в золотой оправе, прогулка, лавочка сквера на Университетской, неизменный томик поэзии – «O, Heine! Schiller! Goethe!».
С благословения родителей, желавших дать сыну хорошее образование, 5-летний Пауль поступил в немецкоязычную начальную школу Майслера. Там он проучился год, затем три года грыз науку на древнем иврите в народной сионистской школе «Safah Ivriah»
Потом, с осени 1930, румынский «Православный лицей для мальчиков» (ныне – школа № 2). Здесь и проявились его незаурядные способности к языкам, в частности, к румынскому и французскому. Лицей, правда, оказался снизу доверху антисемитским, о чем 14-летний Пауль, продолжавший дома изучать иврит, горестно сообщал в письмах к палестинской тете Минне…
Пришлось переходить в более либеральный Liceum Marele Voivod Mihai (ныне – гимназия № 5, а еще раньше – школа № 23), в котором Анчель учился с 1934 по 1938 год. Уже тогда, тайком, подросток Пауль начал писать стихи.
Идиллическая картинка, воссозданная по памяти в послевоенном Нью-Йорке Альфредом Гонгом – другим черновицким поэтом:

Незабвенный Volksgarten, куда на солышко
в праздник водили солдат и служанок послушать
бодрящие марши. По будням сюда удирали
гимназисты. (При случае можно было встретить ученика -
Пауля Анчеля с Траклем под мышкой и с букетом тюльпанов).

Последний стоп-кадр безвозвратно ушедшей эпохи…

Тур на родину Бальзака

Шиллер, Гете, Гейне – это, конечно, замечательно, но еврейские родители традиционно хотели видеть сына врачом. Однако, Австрия к тому времени успела лечь под гитлеровский аншлюс, а в университетах Румынии ввели квоты на еврейских студентов. Что исключало учебу в Вене и Бухаресте.
Оставалась Франция, где учиться, впрочем, было довольно типично. Мне рассказывал один черновицкий дедушка, в 30-е годы изучавший французскую филологию в парижской Сорбонне, как черновицкие студенты заходили в кафе Латинского квартала, и, заказывая вино, просили принести его в чайных чашках. Чтобы строгие родители в Черновцах не подумали, что дети пьянствуют вместо учебы. «Конспирация» не была излишней, ведь, по словам рассказчика, в центре Парижа «болталось столько черновицких – по делам или просто для развлечения».
Пауль отправился изучать медицину во французский город Тур, и случилось это в 1938 году. Время было тревожным, тучи сгущались над Европой. Анчель ехал через Польшу, Германию и Бельгию - Берлин проезжал на следующий день после «хрустальной ночи». Брат матери, парижский актер Бруно Шрагер вздохнул с облегчением обняв племянника – доехал, слава Б-гу, благополучно, кинд. Через несколько лет дядя Бруно, непутевый член семьи, «ловелас» и «бонвиван», станет французским узником Освенцима и там погибнет.
В Туре Пауль начал изучать вводные дисциплины медицинского факультета, приобрёл новых друзей, увлёкся французской литературой. Кстати, французский язык, на котором говорят в Туре, считается самым чистым. В этом небольшом городке, центре виноделия долины Луары, родился Оноре де Бальзак.
Начало Второй мировой войны застало Пауля на каникулах в Черновцах, куда он приехал в июле 1939, сдав экзамены. Обратный путь во Францию был отрезан – Европа горела. С медициной не сложилось. Пауль поступил на отделение романистики Черновицкого университета.

Между Молотовым и Риббентропом

События 28 июня 1940 года стали судьбоносными - и для Черновиц, и для Пауля Анчеля. Румыния уступила советскому ультиматуму от 26 июня и уже 28-го, в 5 вечера, советские войска вступили в Черновцы. Вот как описывает это событие швейцарский консул в Черновцах герр Кюнстле в письме своему министру иностранных дел:
«...Малые и большие танки со скоростью 15-20 км/ч поднимались вверх по Железнодорожной улице (Бангофштрасе), поскольку город очень красиво расположен на возвышенности.
За танками следовала измученная пехота и кавалерия... Затем ехали полевые кухни старого типа..., телеги с имуществом, которые тянули приземистые плотные кони, и грузовые автомобили. Вслед за ними двигались другие грузовые машины с самыми современными митральезами (станковыми пулеметами – Э. К.), по четыре в ряд, друг возле дружки, машины Красного Креста и грузовики с солдатами. Четыре дня и четыре ночи это все приближалось к новой границе, около 40 км от Черновиц. И постоянно, ночью и днем ехали и ехали, огромное количество всего возможного, мы же, черновчане, не привыкли к такому и только сейчас осознавали, что такое миллионное население России и ее масштабы…»
Местное население всех национальностей и социальных слоев смеялось над полуграмотными «освободителями» - до сих пор в ходу легенды о женах начальников, щеголявших по городу в ночных рубашках и комбинациях с рюшечками. Ночнушки, как и другие вещи, реквизировали у сбежавших «буржуев», а советские женщины принимали их за вечерние платья.
Пауль, впрочем, получил советское гражданство, продолжал учёбу в университете, выучил русский язык и работал переводчиком.
Тем временем в городе начались массовые репрессии. Все, что не укладывалось в советскую общественную модель или
представляло, якобы, угрозу для ее существования, было поставлено вне закона и подлежало уничтожению. Под удар попали носители некоммунистических, несоветских идеологий, участники чуждых новой власти политических и экономических структур, культурных и национальных движений.
Тысячи «нежелательных элементов» были депортированы в Сибирь, и Пауль разочаровался в советской власти быстрее многих сверстников.
Однако, дни, по-настоящему черные, настали после нападения Германии на СССР. Уже в первые три дня оккупации была подожжена большая городская синагога, убиты сотни евреев, а к концу лета убитые исчислялись тысячями. Кровавые убийства, кощунственные поджоги синагог, позорное гетто, массовая депортация в концлагеря - весь этот экзистенциальный кошмар кровавыми ранами отметил душу впечатлительного талантливого юноши. Ранами, так и не зажившими до конца его дней.
В нечеловеческих условиях румынского трудового лагеря Табарешты близ Бузэу в 1941-1944 гг., изнуренный тяжелыми дорожными работами, Пауль продолжал писать стихи. И даже переводил сонеты Шекспира.
В конце 1942 года пришла весть о гибели родителей в концлагере на юге Украины. Лео Анчель, вероятнее всего, погиб от тифа, а Фрици Шрагер была расстреляна как «непригодная к труду». Это известие Пауль переживал особенно тяжело. Стихотворение 1943 года «Черные снежинки» точно передает его ощущение внезапно разверзшейся адовой бездны:
«… Дитя, ах платок,
чтоб закутаться мне, когда шлемы блистают,
когда эта глыба розовая трещит, когда снежною пылью
рассыпается скелет
твоего отца, растоптан копытами…
Песнь о кедрах…
Платок, платочек вот только узкий, чтобы сберечь
теперь, когда ты учишься плакать, тесноту мира
рядом со мной, который никогда не зазеленеет, дитя мое,
для твоего ребёнка!»

Этот кошмар преследовал его до конца жизни – вплоть до трагического прыжка с моста он панически боялся малейших признаков проявления антисемитизма, боялся желтого цвета, всего, что напоминало бы шестиконечную звезду.
В феврале 1944 в Черновцы вернулся надломленный 24-летний юноша со сгорбленным опытом седого старца.
Живет в тумане, действует - по инерции. Восстанавливается в университет, на романистику, изучает английскую филологию, подрабатывает помощником врача в дурдоме. Именуется - Анчель Павел Львович. Город внешне не изменился – те же дома, та же родительская квартира, в которой Пауль поселился и живет. Но, увы. Этот город для него уже - пепелище. Нацисты уничтожили прошлое, советы – будущее… Все, что осталось Паулю – сплетение немецких, уже чужих новому городу, словес в машинописные поэтические тексты. Как выяснилось впоследствии – гениальные. Именно тогда родилась знаковая Todesfuge – «Фуга смерти», которая вскоре принесет ему всемирную славу и сыграет ключевую роль в духовном облике послевоенной Европы.

Путь в Европу

В начале 1945 г. Паулю удалось перебраться в Румынию. С бытием «Павла Львовича» было покончено, предстоял непростой и довольно долгий путь на Запад. На протяжении всего пути, до самого Парижа поэта преследовал призрак коммунистических репрессий.
Сначала пришлось задержаться в послевоенном Бухаресте и поработать в издательстве «Русская книга», переводя русскую прозу. «Героя нашего времени» Лермонтова, а также Тургенева и Чехова румынские школьники до сих пор изучают в переводах таких авторов, как A. Pavel, Paul Aurel. Это все – псевдонимы черновицкого эмигранта. Тогда же родилось и имя «Celan» как анаграмма фамилии Ancel в румынском написании. В мае 1947 в альманахе «Агора» появляются три стихотворения, подписанные Paul Celan. В том же году журнал «Contemporanul» напечатал «Фугу смерти» в переводе на румынский под названием «Tangoul Mortii».
В это время румынские коммунисты свергают короля, захватывают власть, естественно, вводят цензуру и обязательный для всех соцреализм. В декабре 1947 Целан нелегально бежит в Венгрию, попадает в Будапешт, оттуда перебирается в Вену. Здесь в 1948 году выходит первая книга поэта «Песок из урн».
Но Красная Армия и сопутствующие ей карательные органы еще стояли на австрийской территории – аж до 1955 г.
Целан едет в Париж – там все же безопаснее. Это уже несложно – евреи, еще недавно обреченные на верную смерть, ныне – желанные гости в любой части покаянного европейского континента.
С этого момента слава Целана растет как на дрожжах – книга за книгой, признание, престижные литературные премии. Кроме очевидной гениальности автора тому есть вполне земные причины.

Излечение немоты

После войны, немецкая элита ужаснулась безднам нравственного падения своего народа и… онемела. Словесность, казалось, навсегда исчезла из немецкого обихода. Общее ощущение выразил риторическим вопросом Теодор Адорно, философ и социолог: «Можно ли писать стихи после Освенцима?»
Голос немецкой поэзии вернул не кто иной, как Пауль Целан, выходец из далекого восточного городка Черновцы. Только еврей с родным немецким, воспитанный особой толерантной и поликультурной атмосферой старых Черновиц смог это сделать. Он пришел, как бы извне, со стороны. И ответил на вопрос Адорно – писать можно и нужно. Поэзия должна и может существовать, если она очень высокого уровня.
И благодарная Европа просыпала на одинокого пришельца золотой дождь милостей; в Германии ему была присуждена высшая литературная награда - премия Георга Бюхнера, о творчестве Целана сочинялись статьи и монографии.
«Фуга смерти» - пронзительная целановская визитка, читая которую нельзя оставаться спокойным. Впрочем, в Германии «Фугу» использовали, и небезуспешно, в качестве педагогического инструмента денацификации и «обновления» общества. Однако, это не «гражданская поэзия» в привычном нам смысле. Ювелирно отточенная поэтическая форма, в сочетании со зрелостью и концентрированно глубокой, точной и точечной передачей живого чувства. Музыкальное название неслучайно – Целан использует структурный принцип фуги, хоровое многоголосье вокруг центральной, осевой темы. Кроме основных, очевидных тем - Катастрофы и потери матери в «Фуге» есть и другие, менее видимые, глубинные слои - идея диаспоры, непринадлежности в целом, поиски Всевышнего и в то же время признание абсолютного одиночества, отчуждения человека. «Мы роем могилу в воздухе...»
Позже, в шестидесятые годы у Целана развилось непростое, двойственное отношение к «Фуге». Он пытался отдалиться от чрезмерной политизации поэзии. По понятным причинам для черновицкого еврея Целана события войны и Холокоста ощущались концом эпохи, крушением цивилизации, гибелью Помпеи. И в первую очередь, из-за непредставимости того, что произошло, с точки зрения «нормального» человеческого понимания. Он физически ощущал, что подобные события можно обсуждать, анализировать или поэтически трансформировать только на уровне библейском, но никак не в аспекте историко-социологического анализа.
В лучших стихах, к каковым относится и «Фуга», ему это удалось.
В поэзии Целан постепенно эволюционировал от ритмически-рифмового классического стиха до верлибра, на дилетантский взгляд – невнятного. В этом стихе, свободном чуть ли не до абсурда, строки разорваны до бессмыслицы, а словесный материал просто рассыпается в прах. Стихи Целана последних лет жизни напоминают заданные загадки – непосредственное эмоциональное впечатление заглушает смысл и логику стиха.
Как сказал другой черновицкий еврей, русский поэт Игорь Померанцев:
«У Пауля Целана мне нравятся паузы и зазоры. Его синтаксис… Для него зазоры и паузы между словами между грамматическими конструкциями - это не авангардистская уловка, а паузы между ударами сердца»
Целан – один из самых известных в мире поэтических переводчиков. Он отдал этому занятию 15 лет – почти треть своей недолгой жизни. Его переводы на немецкий русских и французских гениев стиха справедливо считаются непревзойденными. Есенин, Блок, Мандельштам, Поль Валери, Артюр Рембо. Он переводил Хлебникова, Бодлера, Лермонтова, Пессоа, Унгаретти и многих-многих других. В 1962 году Целан победил во всегерманском конкурсе переводов на немецкий стихотворения «Бабий яр». Об этом рассказал мне Евгений Евтушенко, узнав, что мы с Целаном - земляки.
На стихи Целана писали музыку П.Ружичка, А.Райманн, Валентин Сильвестров, Майкл Найман, Хайнц Холлигер, Вольфганг Рим, Х. Бёртуистл, Оливье Грейф, Эрхард Каркошка, Ян Фринд, Д. Галас.
При этом, будучи максимально сконцентрированным на своем творчестве, в быту Целан точно воспроизводил обывательский стереотип «поэта», которого принято считать слегка сумасшедшим. Ему трудно, почти невозможно было понять, что общество и в восприятии поэзии руководствуется мерками более приземленными, что сиюминутные политические поветрия в общественном мировосприятии, увы, значат больше чем самые гениальные поэтические озарения. Так ли уж это плохо?
В истории мировой культуры Целан остался спасителем чести немецкой словесности, гениальным выразителем трагедии Холокоста. Кто знает - возможно, с такой миссией он и приходил в этот мир.

Отсроченный геноцид

Необщительному интраверту Целану благоволили, однако, медные трубы. Он вкусил сполна плодов заслуженно громкого успеха.
Немалые гонорары – неизбежное следствие широкого признания - вполне прилично его кормили. Иными словами, взлет на европейский Олимп пришельца из «страны Дракулы» был стремительным и осязаемым. Казалось бы, можно жить комфортно, неторопливо греясь в ласковых лучах счастливо обретенной литературной репутации.
Увы, вышло с точностью наоборот. Мало кто понимал, что чувствует баловень судьбы наедине с собою. Возвращение из преисподней Холокоста, сверхъестественное спасение поблекло на фоне кошмарных воспоминаний, с каждым годом преследовавших его все навязчивее. Он выдержал удар известия о смерти своих родителей в румынском лагере. Он сам был узником рукотворного ада. «Тогда-то, - говорит Померанцев, - я думаю, у него остановилось сердце…»
Непредставимый, но случившийся экзистенциальный кошмар, библейского масштаба ужас пережитого и ощущение тотального одиночества человека в этом мире сидели в нем глубоко внутри, как бомба замедленного действия с заведенным часовым механизмом. Отсчет времени неумолимо приближал финал. Это можно назвать «отсроченным геноцидом» - такое психотропное оружие, неведомый доселе жуткий способ умерщвления людей.
Целан не помутился разумом, не «истощился творчески» в примитивном понимании. Тут скорее подойдет метафора перегоревшей лампочки, не выдержавшей накала. Его обожженную душу переполняло – и лампочка взорвалась. Он дошел до крайнего предела и предпочел там остановиться. Сам…
«Неизбежность света» - так называлась книга стихов Целана изданная после смерти. Он знал, что свет неизбежен. Но себя в его лучах не видел в упор…
Померанцев определяет Целана как «поэта-невидимку, поэта-призрака». «Витебск, - восклицает Померанцев, - заляпан Шагалом с головы до ног. По Дублину не пройти, не зацепившись за фразу Джойса. У Целана даже в самых трагических стихах не слышно тяжелого дыхания. Он не оставил после себя никаких сокровищ, громоздкой мебели, пятен пота и крови…»

Ностальгия и фатум

Общеизвестно, что «выбрав свободу», Целан тем не менее ностальгировал по Черновцам. «Местностью, в которой жили люди и книги», - называл он Buhenland – Буковину, край своего безоблачного детства.
«Разве не лучше было бы, если б остался я жить возле буков моей отчизны?», - восклицал в отчаянии незадолго до смерти. Похоже, с годами, воспринимая литературную свою самореализацию в Европе, как нечто само собой разумеющееся, и ощущая, что слава не приносит душевного спокойствия, поэт остро желал «вернуться к истокам». Лишенный физической возможности увидеть родной дом, дворик, улицы детства, почувствовать особый запах майского цветения сирени в Народном саду, вернувшись таким образом к себе самому, докатастрофному, Пауль испытывал извинительную иллюзию: мол, останься он там, дома, даже в странной чужой личине «Павла Львовича», не так остро болело бы сердце… Увы, поэт не принадлежит только себе – эту простую истину понимают все, даже Б-г.
Многие из черновчан целанова круга дожили до дней моего детства – осколки старой довоенной Европы, австрийские евреи, негласное украшение и гордость Черновиц. Их скверико-лавочную, относительно спокойную черновицкую старость мог разделить и Павел Львович Анчель. Вышло по другому – к несчастью для Пауля, но - к счастью для мировой культуры.

Эмиль Крупник